alexandrmen.ru (alexandrmen.libfl.ru)
Из книги "Катакомбы XX века"

В разоренном Сарове

На рассвете я приехала в Арзамас и пошла искать способ переправиться в Дивеево. Мне было дано указание спрашивать окружающих не о Дивееве (чтобы не возбудить никаких расспросов и подозрений), но называть другую, близлежащую деревню (не помню сейчас ее название).

Оказалось, что автобус, о котором мне говорили, ходит не каждый день, и никто не мог объяснить мне, как добраться до цели моего путешествия. Так я провела в Арзамасе несколько часов в тщетных поисках транспорта, внутренне уверенная, что все и на этот раз устроится само собой.

Было уже довольно поздно, когда я увидела грузовую машину, на которую нагружали бензин. Из разговора я поняла, что бензин везут до машинно-тракторной станции, находящейся в Дивееве. И я попросила рабочих взять меня с собой.

День был знойный. Машина быстро неслась в клубах дорожной пыли. Ни деревца, ни ветерка... Бочки подскакивали и пахло бензином.

По дороге подсели еще две-три женщины. Говорили о погоде, об урожае. К вечеру подъехали к Дивееву. Я ожидала увидеть лес, но здесь, как и по дороге, леса нигде не было.

Машина остановилась. Все находившиеся в ней разошлись по своим делам, не обратив на меня никакого внимания. Я очутилась посреди каменистой площади маленького, но оживленного поселка. Окна домов были открыты. Это были монастырские постройки, в которых помещались теперь контора и управление совхоза. Много людей, по-видимому, съехавшихся на работы из разных мест, суетились вокруг.

В свете угасающего летнего дня резче выделялись силуэты запертых ставень церквей и часовен. Я подошла к одной женщине и просила указать мне, где живет Настя. Оказалось, что надо только перейти через площадь. Не без волнения подошла я к дому и, оставив вещи у калитки, передала вышедшей мне навстречу Насте Полино письмо. Прочитав письмо, Настя предложила мне на выбор: расположиться в сарае одной или остаться в избе вместе с ней и ее детьми. Я предпочла остаться в избе.

Настя с трех лет воспитывалась в приюте Дивеевского монастыря, потом вышла замуж. Муж ее работал в Горьком, а она жила здесь с двумя маленькими дочками и двумя белыми козами.

Старшая девочка Маня целый день бегала по полям, а маленькая Тоня быстро ползала на четвереньках по всему дому, а ночью спала в люльке, подвешенной к потолку. Я улеглась на полу, и мне как-то совестно показалось стелить чистые простыни и наволочки поверх разложенных для меня тулупов. У Насти в доме никакого белья не было. Спала она с Маней всегда на полу, на старом, ничем не покрытом матрасе, который днем уносили в сад, а на ночь расстилали в избе.

У маленькой Тони не было никакой одежды, если не считать одной-единственной пеленки на все случаи жизни.

Дети быстро привыкли ко мне. Я нянчила Тоню по вечерам, пока мать загоняла коз, а Маня ходила со мной на базар.

С питанием в этот год было трудновато, и даже хлеб можно было достать не всегда. Мы с Настей питались вместе и делили между собой все, что имели.

Настя мне сразу понравилась. Она была сдержанна и молчалива, но молчание ее не было тягостным. Она ни на что не жаловалась, но умела критически относиться и к прошлому, и к настоящему, а касаясь предметов духовных, проявляла большую бережность и чуткость.

Только перед самым отъездом я почувствовала, как дорог был этой простой женщине монастырь, в котором она выросла.

Настя рассказывала мне, как могла, о церквах, часовнях, могилках, о канавке преподобного Серафима, ручейках и источниках. Я начала бродить по Дивееву и скоро увидела, что оно живет двойной жизнью. На поверхности — муравейник, новые пришлые люди со своими заботами и трудами, а в глубине теплится жизнь монастыря и живет благоговейное воспоминание о преподобном.

В часовнях горели неугасимые лампады, на могилках чувствовалась чья-то заботливая рука, и часто прохожие, особенно крестьяне из дальних деревень, крестились на образа, оставшиеся на фронтонах запертых храмов.

Я нигде не видела такого крестного знамения, как в Дивееве и в Сарове. Словно каждый, кто подходил с верой к этим местам, чувствовал, что здесь он не своей только молитвой молится, но его окрыляет молитва преподобного Серафима.

Но самым чудесным в Дивееве были, несомненно, подземные источники. После закрытия монастыря их тщательно засыпали землей, чтобы в народе изгладилось воспоминание об их благодатной силе. Но это не помогало: то там, то здесь ключевая вода вновь пробивалась на поверхность земли. Вначале меня удивляло, когда я видела, как кто-нибудь из прохожих, наклоняясь к земле, внимательно вглядывался и прислушивался к чему-то. Подойдя ближе, я слышала восторженный шепот: «Ключик открылся!» Ключик вновь засыпали, он снова открывался — живой символ неиссякаемой милости Божией к жаждущему веры человечеству.

Некоторые ключи пользовались особенной любовью, и их называли именами тех, кто их открыл или оберегал.

Прошло 10 дней, а мне все еще не удавалось попасть в Саров. Настя очень огорчалась за меня и принимала все меры к тому, чтобы найти мне провожатого. Идти без провожатого было нельзя, так как, не зная дороги, легко было заблудиться в лесу, да и в Сарове трудно теперь что-нибудь разыскать тому, кто не бывал там прежде.

Местные жители уже начали коситься на меня, так как было непонятно, кто я и что здесь делаю. Представители обеих групп дивеевского населения начали относиться ко мне подозрительно.

Однажды вечером я сидела на холме и делала выписки из книги Симеона Нового Богослова. Несколько работниц совхоза подошли ко мне и тоном упрека спросили: «Муку списываешь?» Затем они смягчились, подсели ко мне, и одна из них попросила меня написать под ее диктовку письмо жениху, который ее оставил.

Другой раз, в полдень, я села отдохнуть у реки. Ко мне подошла необычно одетая молодая женщина с тонким и красивым лицом. Это была одна из тех монахинь, которые после закрытия монастыря не ушли «в мир», но остались уединенно жить в слободке на положении полунищих.

«Что ты здесь, раба Божия, делаешь?» — строго спросила она. «Отдыхаю», — ответила я. Взглянув на меня, она успокоительно сказала: «Отдыхай с Богом», — и отошла.

Наконец наступил долгожданный день. Настя нашла мне провожатую. Это была старая монахиня, прожившая в монастыре больше пятидесяти лет. Звали ее Матрена Федоровна. Она была высокого роста, немного сгорбленная от старости, и голова ее слегка тряслась. На ней был надет черный платок, а в руках была большая палка.

Мы условились, что она придет к нам на следующее утро, как только рассветет, и мы отправимся в Саров.

Как только разгорелась на небе утренняя заря, Матрена Федоровна постучала к нам в окно. Никто не сказал ни слова. Все перекрестились, и мы отправились в путь.

Кругом расстилался простор полей. Мы были одни. Дорога, извиваясь, влекла и манила вдаль.

В душе, как отголосок далекого, оставшегося позади мира, прозвучали слова поэта:

             Рядом со слепым стариком идти туда,
                                           куда не идет никто.
                                                            Р.М. Рильке
Когда мы дошли до ближайшей деревни, к нам присоединилась еще одна спутница. Это была местная крестьянка, дочь которой работала в Сарове на заводе. Она шла к дочери, и Матрена Федоровна договорилась с ней о ночлеге.

Новая спутница оказалась словоохотливой. У нее с Матреной Федоровной завязалась оживленная беседа. Я шла позади и слушала их рассказы. Чего-чего только в них не было: и разорение монастырей, и страдания за веру в наши дни, и бесчисленные случаи чудесных избавлений и исцелений, и страшные наказания осквернителей святыни, и всевозможные сны, видения, и предсказания будущего. Такому неопытному человеку, как я, невозможно было разобрать, где кончается область правды и начинается вымысел и фольклор.

Народное творчество не всегда строго разграничивает то и другое. Местами эти рассказы приближались к житиям святых, а местами напоминали народные сказки или метаморфозы Овидия.

По мере того как мы подходили к Сарову, мои спутницы замолкали. Из-за леса показались купола, а вскоре и весь Саровский монастырь предстал перед нами в том виде, в каком мы не раз видели его на картинках.

День клонился к вечеру, и хотелось скорее добраться до ночлега. Огромные соборы были пусты, но все жилые дома были густо заселены. Надписи говорили о том, что мы находимся в пределах Мордовской АССР.

Попадались красивые женщины-мордовки в национальных костюмах, но большинство населения составляла молодежь, подростки, мобилизованные из разных мест на работу и в школы ФЗУ*. Жили в общежитиях. Было тесно, грязно и шумно.
----------------------------------------------
* Фабрично-заводские училища (прим. ред.)

Дочь нашей спутницы жила в одной из комнаток общежития. Это была совсем еще молодая женщина. У нее была трехлетняя дочь, отец которой скрылся неизвестно куда. Она мешала матери, и мать, и бабушка, не скрывая этого, тяготились ребенком и желали ее смерти.

Мы все улеглись на полу маленькой комнатки и, утомленные ходьбой, скоро заснули. За окном долго не смолкали крики и смех... Когда я проснулась, было уже светло. Матрена Федоровна стояла на молитве.

Мы должны были пойти к источнику только часов в 10 утра, а потому у меня оставалось еще много времени, чтобы осмотреть окрестности.

Когда я вышла на улицу, поселок еще спал. Река Саровка спокойно отражала прибрежные кусты. Тихо и величественно возвышался монастырь. Чувствовалось, что хотя здесь нет больше ни прежней роскоши и великолепия, ни монахов, ни святых икон, но благодать Божия не оставила эти стены и преподобный Серафим продолжает совершать божественную службу на небесах…

Нечто подобное испытала я прежде, еще до крещения, в Оптиной, хотя тогда я не могла отдать себе отчет в этом. Следы молитв и подвигов духовных запечатлеваются и остаются в окружающей природе так явно, что кажутся почти доступными восприятию внешних чувств.

Большая часть храмов была заперта, но в одном большом соборе дверь оказалась полуоткрытой. Мне очень хотелось зайти посмотреть, не осталось ли там живописи или надписей на стенах. Тяжелая дверь поддавалась с трудом. Я заглянула внутрь. В соборе было пусто, живопись замазана, часть помещения поросла травой. Вскоре я убедилась, что я не одна. Передо мной стояла корова и смотрела на меня своими большими круглыми глазами. Забрела ли она в собор случайно, отбившись от стада, или ее специально оставили здесь на ночь, но чувствовала она себя, видимо, не очень хорошо и жалобно мычала. Я не решалась шире открыть дверь, боясь выпустить корову и тем причинить убыток ее владельцам, а на себя навлечь неприятности, и поспешила уйти.

Захватив с собой посуду для воды из Саровских источников, мы отправились в дальнейший путь. Матрена Федоровна взяла с собой акафист преподобному Серафиму.

Несмотря на то, что с нами была наша словоохотливая спутница, шли молча. Каждый чувствовал, что в этом лесу нельзя говорить, а можно только молиться.

Здесь уже не было той двойной жизни, которую мы наблюдали в поселках Дивеева и Сарова. Здесь полновластно царил преподобный Серафим. Всякий, кто входил в этот лес, приходил к преподобному. Люди и говорили, и действовали, и двигались здесь как-то иначе, чем в других местах, словно боялись что-то нарушить или чему-то помешать.

Я узнала там, что охотники до сих пор не бьют медведей в этих лесах в память о том медведе, которого преподобный Серафим кормил из своих рук.

На перепутье, по дороге к источнику, стоит крест. Прежде на нем было Распятие. Теперь оно увезено и разбито, и самое дерево креста поломано во многих местах.

Те, кто бывал здесь раньше, кто помнит монастырь в его прежнем цветущем виде и считает, что сейчас в Сарове ничего нет, испытали бы, быть может, при виде сломанного креста только печаль или негодование и не разделили бы моих чувств!

Заброшенный и сломанный крест в этом благодатном лесу делал, казалось мне, более близкими и ощутимыми страдания Спасителя, чем самые художественно исполненные и оберегаемые Распятия богатых и пышных храмов. В деревянных обломках ощущалось «блаженное древо, на нем же распялся Христос, Царь и Господь». Он, Распятый и Обагренный Кровью, победил мир!

В этом сказалась любовь Божия к миру и человечеству. И святые места, поруганные и разоренные, разве не становятся для нас еще святее и дороже, напоминая о спасительных страданиях Господа Иисуса Христа? Отсюда, с Креста, снисходит любовь, которая прощает и благословляет всех!

Я подобрала кусочки дерева, отломившиеся от креста, и взяла их с собой.

Чем ближе мы подходили к главным источникам, тем чаще попадались прохожие. Многие из них, видимо, прошли десятки верст пешком, некоторые вели с собой детей. Шли сосредоточенно, робко, стараясь быть незамеченными, в одиночку. Но в каждом сердце теплился объединяющий всех огонек веры в дарованную угоднику Божию благодать исцеления.

Каждый из проходивших останавливался у того места, где находился камень, на котором много дней и ночей молился преподобный Серафим.

Камень пытались уничтожить, его взрывали, раздробляли на мелкие части, но обломки его все же можно было найти далеко кругом. Я видела детей и взрослых, которые тщательно собирали мельчайшие обломки камня в траве. Колодцы были сломаны, но из-под земли бил родник чистой ключевой воды.

Матрена Федоровна с молитвой обдала меня и себя чудесной свежей водой и предложила мне прочесть вслух акафист преподобному Серафиму. В другой обстановке меня бы это смутило. Но здесь все субъективное исчезало, теряло самостоятельное значение. Пустыня Саровская проповедует труды и подвиги преподобного Серафима, ее же дебри и леса облагоухал он своею молитвой. В этой объективности духовного мира тонут все вопросы теории познания. Сам Бог, сотворивший этот мир, — критерий истины. Он Сам — Путь, Истина и Жизнь. Стирается грань между материальным и духовным там, где камни и источники вод исполняются благодатью Духа Святого...

У источника мы простились с нашей спутницей. Она пошла домой, а мы с Матреной Федоровной двинулись дальше. Лес становился все гуще, и прохожих больше не было. Если бы не Матрена Федоровна, я бы не знала, куда идти. Но ей были известны все уголки Саровского леса. Какое удивительное чувство испытываешь в этом лесу, когда он все тесней и тесней обступает со всех сторон. Почти не верится, что это еще наша земля, до такой степени она сливается с небом и растворяется в нем. Вот полянка, на которой преподобный кормил медведя, а вот и пещерка, в которой он укрывался во время своего пустынножительства.

Матрена Федоровна предлагает взять на память горсточку земли из пещерки. Мы подходим к ее выходу и неожиданно слышим человеческий голос. Из пещерки вышел юноша, почти мальчик, лет 16—17, и, окинув меня взглядом, спросил: «Видать, из Москвы?» — «Из Москвы», — ответила я, и он полувопросительно, полуутвердительно добавил: «Москва не забывает преподобного Серафима?!»

Потом он начал говорить о суетности и тщете всего земного. «Вот и цари, — говорил он, — гордилися, величалися, а что от них осталось?» Юноша предложил пойти нам вместе с ним. Неподалеку, в самой чаще леса, мы увидели березку. На березке был крест, а под крестом — образок преподобного Серафима. Внизу, в кустах, шевелилось еще какое-то человеческое существо. Кто это был, сразу нельзя было разобрать. Лишь присмотревшись, мы увидели, что это был монах, одетый во все черное, слепой или полуслепой, но до такой степени заросший волосами, что лица его почти не было видно. Нас попросили сесть, и хозяева вступили с нами в беседу. Оказалось, что они живут и лето, и зиму в лесу. Об их местопребывании знают очень немногие. Родители юноши жили в одной из окрестных деревень, работали в колхозе. Сам он учился в школе, но, пожелав уйти от мира, скрылся из родительского дома и поселился в лесу со слепым монахом. Время от времени он возвращался «в мир» для того, чтобы добыть необходимое для жизни, и вновь уходил в лес.

Слепой монах начал с интересом расспрашивать о Москве и московской жизни как о чем-то далеком и немного страшном. Разговор со слепым монахом, его мрачное, почти враждебное отношение к современности смутили меня. И только приложившись к кресту и образу преподобного Серафима на березке, я с новой силой почувствовала, что преподобный Серафим, от юности возлюбивший Христа и встречавший разбойника словами «радость моя», покрывает и испепеляет своей пламенной любовью всякую вражду и злобу человеческую — и на сердце стало опять легко и спокойно...

Юноша приветливо проводил нас и, внимательно посмотрев на меня, сказал: «Смотрите на жизнь, но попроще, и живите в простоте». А когда я уже уходила, он крикнул мне вслед: «И не забывайте преподобного Серафима!..»

Еще одну ночь провели мы в Сарове и двинулись в обратный путь. На этот раз мы шли не прямо, но останавливались в каждой деревне. Матрена Федоровна заходила в известные ей дома. Мне никогда прежде не приходилось наблюдать ничего подобного. Трудно было сказать, что это: нищий ли просит милостыню или власть имеющий собирает дань со своих подданных. Ей подавали не из милости, но по долгу, не для нее, а для Бога, а следовательно, и для себя, для спасения своей души и благополучия своего дома.

И она собирала с сознанием своего права на долю трудов. Ведь она молится за них!

К вечеру мы вышли в поле. Шла уборка хлеба. Видя, что мы идем из Сарова, некоторые из работавших расспрашивали нас о состоянии источников, другие делились воспоминаниями. Одна женщина на минуту остановилась с серпом в руке и задумчиво сказала: «Благодать везде, была бы вера!»

Когда мы пришли в Дивеево, было уже поздно. Настя ждала нас. Настроение у нее было приподнятое. Несколько смущенно она достала из сундука образ мученицы Веры и подала его мне. «Когда монастырь закрывали, я взяла его оттуда и спрятала, а теперь возьмите себе на память. Это ваша святая, повесите где-нибудь в уголочке».

Потом она разыскала еще несколько картин с изображением Саровской обители и отдельных моментов из жизни преподобного Серафима и также отдала их мне.

Матрена Федоровна переночевала у нас, а наутро ушла, обещав дать мне кусочек камня, на котором молился преподобный Серафим, если я зайду к ней на Слободку.

Дня через два я отправилась к Матрене Федоровне. Стоял жаркий полдень, и небо было безоблачно. Надо было перейти только небольшой луг и овраг.

Избушка, в которой жила Матрена Федоровна, казалась совершенно непригодной для жилья. Местные колхозники отдали ее в распоряжение Матрены Федоровны и другой старушки-монахини, которая жила вместе с ней. Кто-то подарил им козу и пару кур. Так они и жили. Вторая монахиня была совсем дряхлой и еле двигалась. В доме все было ветхим и не было почти никакой утвари. Матрена Федоровна дала мне посмотреть сохранившиеся у нее монастырские книги, а на прощанье подарила обещанный камешек.

Когда я вышла на улицу, поднимался ветер. Я подумала, что надвигается гроза, и надо было быстрей добежать до дома. Но не успела я перебежать через дорогу, как незнакомая женщина закричала мне: «Бегите скорее в дом». Я не поняла, в чем дело, но решила повиноваться.

Едва успела я войти в дом Матрены Федоровны, как все потемнело кругом, так что нельзя было различить окружающие предметы. Небо стало темно-желтым, и трудно было дышать. Не могу сказать, долго ли это продолжалось, но на мгновенье казалось, что свет померк. «Как безоблачно и спокойно было все кругом только несколько минут тому назад», — подумала я. «Так придет и день Страшного Суда», — сказала Матрена Федоровна, словно отвечая на мои мысли.

Пронесся сильный порыв ветра, который едва не снес ветхую избушку, и пошел сильный град. Обе монахини шептали молитвы и дрожащими руками ставили между окнами чашки со святой водой. Когда посветлело, все окна в избе оказались разбитыми вдребезги...

В поселке люди подбирали разбитые стекла и, качая головами, говорили: «Как после бомбардировки!»

Мне очень хотелось остаться в Дивееве до 1 августа (день памяти преподобного Серафима по новому стилю). Но представители местной власти начали интересоваться, зачем и к кому я приехала, где работаю и т.п. Я боялась создать какие-либо осложнения для Насти и спешила уехать. Мне хотелось еще повидать перед отъездом образ Казанской Божией Матери, очень чтимый местным населением и находившийся на расстоянии около километра от Дивеева.

Вечером, накануне отъезда, я пошла одна в указанном мне направлении. Солнце садилось. На дороге было тихо, безлюдно. В поле, вдали от всякого жилья, стоял крепкий еще деревянный дом. Дом был заперт, но в окно хорошо было видно, что делается внутри. В доме была удивительная чистота и тишина. Там не было ничего, кроме большой чудотворной иконы Казанской Божьей Матери. Ее окружали полевые цветы. Горели лампадки. Во время всех происходивших в монастыре бурь этот образ оставался неприкосновенным.

Закрыты храмы, молчат колокола... Но Заступница Усердная неизменно изливает свою безграничную любовь и благодать на весь страдающий мир... На небе догорала вечерняя заря. Темнело. Тихо журчал ручей.

Я возвращалась в Москву с радостным чувством. В разоренных и опустошенных святых местах я нашла святыню не уничтоженной, но всеобъемлющей, сияющей небесной чистотой и торжествующей!

День, когда я приехала из Сарова к батюшке, был для него каким-то праздником. Я никогда не видела его в таком радостном возбуждении. «Тонечка, посмотри, дочка-то твоя какая приехала, настоящая Саровская», — позвал он Тоню и потом еще, обращаясь к Тоне, батюшка говорил: «Тонечка, ты подумай, ты только подумай... Верочка — в Сарове!»

Батюшка радовался тому, что он имеет наконец, после стольких лет, живой привет из дорогих его сердцу святых мест, и может узнать, что там теперь осталось и в каком состоянии все то, что ему так хорошо знакомо и близко, и тому, что, наконец, после стольких лет ему удалось направить туда кого-то из своих духовных детей, и тому, что это была именно я.

Батюшка расспрашивал обо всем. Он знал там каждый уголок, знал многих людей лично, исповедовал их когда-то. Батюшка просил меня на исповеди рассказать только внутреннюю сторону, а все, что касалось внешних фактов, рассказать потом при всех. Когда я рассказывала батюшке о том, что в итоге моей поездки у меня осталось чувство, что я не только посетила Саровскую пустынь, но была у преподобного Серафима, он ответил: «Так оно и есть на самом деле».

Когда мы вышли в общую комнату, я показала те подарки, которые дали мне в Дивееве: образ мученицы Веры из Дивеевского монастыря, большие картины с изображением Саровской обители, явление Божией Матери преподобному Серафиму и другие.

— Ваша поездка — не простая, — несколько раз повторил батюшка.

— Батюшка, а Верочка эти картинки своему брату показывала, — сказала Тоня.

— А как же, — сказал батюшка, — так и нужно, очень хорошо, что показала.

далее

содержание