Богатый был мир, и удивить его, потрясти его было исключительно трудно. Больше того, скажем, древние культы и особые мистериальные общества имели возможность широкой по тем временам пропаганды (выражаясь современным языком, это была пропаганда средствами изобразительного искусства): все города, поселки, дороги были уставлены чудесными изваяниями, здания украшены фресками, рельефами; о всех событиях говорили мастера всех жанров, всех видов искусства. Римский театр был великолепен, он унаследовал традиции греческого театра. И, наконец, спорт, бани, которые тогда имели гораздо большее значение, чем теперь, — как вид отдыха, форма общения.

В общем, завоевать духовно такой мир было исключительно сложно. И когда в античном мире, в Риме и в других городах, появились первые христианские общины, казалось, они теряются, у них нет перспектив — ни интеллектуальных, ни каких-то экзотических. Ведь даже когда приходили проповедники буддизма, они могли привлечь чем-то необычным: бритые головы, далекая Индия, страна, где живут сказочные животные, и т. д. Христиане не пришли из экзотической страны, они проповедовали в рамках Римской империи, и их религия зародилась вчера на территории этой же империи, да еще в довольно захудалой провинции. Более того, в провинции, которая все время конфликтовала с имперским правительством, и последнее вечно подавляло ее, а в 70 г. там и разорение устроили. И тем не менее в 111 г. по Р. Х. известный Плиний, губернатор одной из провинций Малой Азии, пишет императору, который был его личным другом, что «вот тут появились эти христиане — у нас храмы буквально запустели; я их преследую». И спрашивает, как надо с ними поступать, нужно ли принимать анонимные доносы, нужно ли наказывать тех, кто отрекся или признался, и т. д.

Что же такое произошло? Значит, существовали общины, которые обладали силой, перетянувшей всю мощь античного государства. Для того чтобы определить эту силу, мы должны сказать одно только слово. Евангелие? Да, но все-таки не совсем так. Когда мы говорим «Евангелие», мы чаще всего представляем себе книгу. Но книга способна завоевать мир лишь в более поздний период, в период книгопечатания. Скажем, когда в XIX в. в Америке переводили Евангелие, то в других городах так ждали этого перевода, что каждую главу передавали по телеграфу в ряд американских городов. Сейчас любая книга может быть пропагандируема тем или иным способом, мы живем в книжной цивилизации, усложненной еще и видеоцивилизацией. Тогда все-таки так не было, такого числа книг не могло быть; грамотность хотя и была сравнительно высокой, но не настолько, чтобы книги могли играть такую роль.

Поэтому, если говорить о слове «Евангелие», то только как об «учении», а ключевое слово для того, чтобы понять, что произошло, — это слово экклесия, «церковь». Победила Церковь. Она создала Евангелие. Она выиграла эту битву. И если мы посмотрим еще глубже, то скажем, что победило таинство Христова присутствия среди людей. Не проповедь доктрины одиночкой, а реальное соединение людей силой Духа Божия. Соединение людей по-настоящему прочное — не случайным порывом, не случайным образом, когда какой-то временный энтузиазм может разогреть их и они бегут, шумят, кричат, — нет, это что-то прочное, что входит в человека на всю жизнь, что провожает его до могилы и уходит с ним в вечность.

Итак, Церковь и таинство. Таинство для нас — очень важное понятие, потому что оно есть символ Церкви. Церковь символизирует присутствие Христа через таинства. Конечно, у нас бывает так, что приносят ребенка, мы его покрестили — и все. Конечно, это таинство, но формальное таинство. А по существу таинство есть действие всей Церкви. Евхаристия есть действие всей Церкви. И все остальные таинства есть действия всей Церкви.

Что же такое Церковь? Конечно, определение здесь давать трудно. Один богослов справедливо сказал, что старинное определение человека как существа без перьев и ходящего на двух ногах верно, но в каком-то смысле неполно. И поэтому, если мы определим Церковь как общину верующих, это будет верно, но в достаточной степени неполно, потому что мало ли какие существуют общины верующих. Можно подчеркнуть, что это община верующих во Христа, но это тоже будет неполно. Поэтому я не стану перечислять различные попытки этого определения. Но важно одно: если человек хочет совершенствовать, скажем, свою физическую природу, — он может заниматься упражнениями один; если человек хочет совершенствовать свою психическую природу, — он может заниматься упражнениями один (или под руководством учителя, этого достаточно). Если человек хочет идти за Христом — это путь вместе, поэтому здесь было употреблено слово экклесия. В греческом языке этот термин применялся, когда речь шла о народном собрании. И Церковь пришла в мир в виде собрания верующих, о котором Деяния апостолов говорят, что это было нечто, где была «одна душа и одно сердце». Почему? Не потому, что это были идеальные люди, нет (вы знаете из Деяний апостолов и Посланий, что это были отнюдь не идеальные люди). А потому, что сила Божия в них осуществлялась: верные завету Христову, они жили вместе.

Конечно, здесь всегда была опасность превратиться в секту, в группу, в какой-то кружок. Почему Церковь не является сектой? Потому что она открыта всему миру. Сектантская психология закрывается от людей — происходит как бы сворачивание, коллапс: весь мир считается либо погрязшим в грехе, либо недостаточно достойным этих, так сказать, избранных, либо уже определенным Богом на уничтожение и т. п. Такое психологическое отношение может быть у людей, которые считают себя православными, баптистами, кем угодно. «Пусть там мир горит синим пламенем, это нас не касается: вот мы, избранные, спасемся», — это уже психология секты. Если бы Церковь изначально рассуждала так, то она никогда не вышла бы из той сионской горницы, где Дух Божий на нее сошел. Потому что хорошо им было, когда пришел к ним Господь, и когда Дух Божий сошел, они должны были, вместо того чтобы «говорить языками», сказать: «Ни шагу отсюда! Здесь обитает Дух Божий, а все те, за пределами этого дома, — пусть они погибают...» Но этого не произошло. Как известно, они вышли и говорили, как могли.

И, конечно, нам становится любопытно: а как же жили эти первые христиане? Они жили в вере, надежде и любви; и еще — София-премудрость. Как бы банальная триада, но тем не менее это так. Они жили в вере. Они собирались вместе за Евхаристией и переживали это единство не просто как некое единство друзей, единоверцев, единомышленников, а как особенное глубокое единство, которое Господь им давал. Они жили в надежде. Вначале эта надежда принимала грубые формы ожидания, что вот-вот настанет конец мира. Но постепенно люди поняли, что надежда шире и глубже этих расчетов; на самом деле это надежда на то, что конец пришел, наступил, что апокалипсис начался в мире. С того момента, когда Иисус Назарянин провозгласил: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Божие», — начался апокалипсис мира. И все, что происходило в мире, — кризис христианской империи, приход ислама, всевозможные катастрофы, — было судом и апокалипсисом; это имело уже не то значение, сравнительно нейтральное, какое имели восстание и гибель империи за тысячу лет до Р. Х. «Ныне суд миру сему» — мы живем в апокалиптическую эпоху, и будем жить, и будут жить наши дети, и еще совершенно неизвестно, сколько она будет длиться — возможно, тысячу лет. Но в глобальных масштабах апокалиптическая эпоха — когда Бог стоит перед человеком, сегодня и здесь. Христос никуда не уходил. Он остался. И поэтому каждый раз мы решаем: будем ли мы с Ним или мы будем вне Его.

И еще жили они в любви. Историки исследовали вопрос о влиянии христианской общины на окружающий мир. Заметим, что всех поражали отношения христиан между собой. Тертуллиан приводит знаменитые слова о том, что, конечно, все они суеверны, но какие женщины у этих христиан! Римляне еще не потеряли уважения к твердости нравов; сама твердость уже была утрачена, но у них оставался еще идеал. Этот идеал они нашли в христианских женщинах. В Евангелии было дано задание: «По тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собой». И первые христиане задание выполнили.

Конечно, вокруг было много соблазнов. Был театр, куда первые христиане могли пойти со своими приятелями, но где они должны были все время сталкиваться, во-первых, с язычеством, во-вторых, со всевозможными непристойностями, которыми славился античный театр. И христианин должен был как-то решать: как не стать полностью аутсайдером и в то же время не раствориться в этой толпе. Очевидно, они умели это решать. Есть статья одного исследователя о том, как жил христианин II—III вв. Он начинает с утра: все вставали рано, потому что электричества не было; как солнце встает, так все и вставали; и дальше начинался быт. Вот первые христиане на молитве, потом они идут на работу, потом у них отдых. Вот игорные дома, кости — все играют в кости! Там люди проигрывали целые состояния. Конечно, все это большой соблазн. Отделиться от друзей? Полностью это невозможно, тем более что с ними связывают, очевидно, и какие-то профессиональные дела. Значит, надо было сохранять свое христианское достоинство, находясь в недрах этого мира. Короче, все эти проблемы стояли как тогда, так и теперь.

Первохристиане сумели сохранить свое лицо, не превращаясь в секту, не отделяясь от других, а находя какое-то особое положение. Они были такими людьми, на которых окружающие смотрели если даже с ненавистью, то и с определенной завистью, и в конце концов, хотели быть на них похожими. И это было главной причиной христианизации Римской империи. Потому что вовсе не императоры об этом заботились. У императоров была другая религия. Многие историки полагали, что императоры приняли христианство как наиболее удобное для себя. Нет, была более удобная религия, и вы об этом уже знаете из некоторых книг: была религия митраизма, исключительно популярная религия, она больше подходила для империй, для правительства, вообще для всего. Но митраизм не смог выиграть поединка с христианством.

Этап второй. Начиная с раннего средневековья, христианство распространилось повсюду. Строятся большие церкви, уже не за столом совершается Евхаристия, и литургия уже совершается так, что неизвестно, где там стоит священник, и уже постепенно теряются знакомые слова, потому что они произносятся на языке, который забывает народ. Церковь теряет дух общности. И это приносит ей колоссальные утраты, огромные провалы, превращая средневековье в полосу церковных кризисов.

Находили два выхода из этой ситуации: первый — это создание сект. Действительно, Реформация началась не с Лютера, а со Средних веков. Уже тогда стали появляться последователи Петра Вальдо, Арнольда Брешианского, Виклифа, Савонаролы. Было очень много таких людей, в том числе и в России. Их преследовали, но они создавали секты. Это были люди выдающиеся, иногда мыслящие почти церковно, иногда уклонявшиеся от христианства далеко в сторону. Но, несмотря на весь талант этих героев, многие из которых кончили на костре, как Гус и Савонарола, все-таки в них не дышала полнота Церкви. Они все-таки избрали свой путь, заявили, что он единственный, и все остальное отвергли — модель секты сохранилась.

Был найден средневековый компромиссный вариант: находиться внутри Церкви, но возродить дух экклесии — это были монастыри, монашеские ордена. Люди, которые хотели всерьез быть христианами (общество было внешне христианским, а по существу безобразным), уходили и создавали свои общины. Иногда удачно, иногда неудачно, но каждый раз, когда возникал орден, он становился как бы церковью в Церкви, как говорится, государством в государстве. И это была огромная обновляющая сила. Я не буду входить в исторические детали, напомню только, что было клюнийское движение, были Бернард Клервоский, Франциск Ассизский. Сама реформация, протестантизм, очень много сделала для того, чтобы вернуть общинность Церкви. Протестантские подразделения создавались как братства. Протестанты создали первые коммуны, христианские коммунистические поселения в США. Протестанты создавали первые братства, где была общность имущества, — они все время над этим работали. Но каждый раз у них это срывалось, потому что они становились «узкими», и в конце концов дух сектантства побеждал. А дух сектантства бесплоден. Возрождать монашеские ордена? Да, это делают, но в современных условиях такое решение — уже устаревшее, оно не может охватить все.

И поэтому в современной Церкви, начиная уже с конца XIX в., начались попытки возврата к Церкви как к общине верующих. Для этого пытались создавать различные православные братства, которые существовали под весьма разными девизами, включая даже «Общество трезвости» — такое было в православии. Они были связаны совместной молитвой, общей для всего сообщества; они были связаны особым трудом для конкретной цели. Особенно прекрасны были общества, которые посвящали себя заботе о больных, о беспризорных и т. д. На Западе это распространилось очень широко, методология была разработана рядом лиц уже в XX в. В нашем веке вот такие небольшие приходы старались оживить дух братства — прежде всего совместной молитвой, трапезой, литургией на национальном языке, которая совершалась тоже всеми вместе, чтением Священного Писания, которое должно было снова вернуться в Церковь. (Потому что, как говорил один солдат, кажется, в восемнадцатом году: «Разве мы знаем, что там, в Евангелии — мы только крышку его целовали! Не для нас писано!..») Чтение Писания, взаимопомощь, совместная молитва — так были устроены эти общества, небольшие приходы, братства, как бы очаги, вокруг которых группировались люди. Их было много в начале ХХ в., и сейчас их существует весьма немало. Некоторые действительно имеют монашеский характер, но значительное большинство — светские.

Имеет ли это для нас интерес? Имеет, и вот какой. Мы не можем создавать ни монашеских орденов, ни братств, ни даже обществ трезвости — ничего этого нам не нужно, у нас есть Церковь. Но мы всегда должны помнить, что полнота Церкви осуществляется в братском единстве — в том же самом, что было: в вере, в надежде, в любви и в Софии. Вера — это когда вы вместе причащаетесь (это мне всегда радостно), вера — это Слово Божие, в которое мы углубляемся. Надежда — это значит всегда смотреть выше и вперед, не замыкаясь в нашей повседневности; ведь можно покрыться плесенью, уйти в глубину мелких забот и вообще не жить — не жить, а влачить жизнь. И любовь — слово, конечно, невероятно затасканное, но другое нам придумывать ни к чему... А вот подумайте: пройдет много лет, всякие люди будут в вашей жизни, но те, с кем вас связывало что-то духовное, останутся — эта связь особенная, она ничем не может быть заменена, потому что она вечная. Понимаете, мы всегда ориентируемся на временные вещи. Вот как школьники, студенты объединены вместе — все это хорошо, но это все временное; как звери, собранные вместе на площадке молодняка: потом проходит время, и всех их разводят по своим отдельным клеткам. И только если что-то глубокое связывает людей, тогда связь сохраняется.

Есть ли здесь какие-то препятствующие факторы? Конечно, есть. Если посмотрите Послания апостолов, вы увидите, что были и соперничество, и ревность, и какие-то грехопадения среди людей, была даже простейшая жадность, поскольку все приносили еду, но некоторые, принеся много, думали: я принес, а этот ничего не принес и будет есть — и скорей пытались наесться. Это смешно, но апостол Павел об этом пишет просто с отчаянием!..

Таким образом, в этой жизни у нас есть определенный эталон (это не значит, что надо его имитировать). Один французский писатель-атеист предположил, что если бы сегодня апостол Павел прошелся по современным городам, то он бы узнал христиан только в баптистских собраниях, все остальное он, вероятно, принял бы за какие-то языческие богослужения. По внешности, по видимой внешности это верно. Безусловно, баптисты имитируют, довольно удачно и успешно, первохристианские общины. И они (во всяком случае, их руководство) очень стремятся выйти из сектантского замкнутого круга. Они хотят ассимилировать христианскую культуру России — это очень положительный штрих. (В одном из последних номеров их журнала вышла статья о Максиме Греке — ну какое он имеет отношение к баптистам? Никакого!)

Значит, для того чтобы быть христианином в Церкви, надо не быть сектантом и в то же время не быть тем человеком, который служит двум господам. Вот — Сцилла и Харибда. Сцилла — сектантство, православное или баптистское, когда мы говорим: все это светское, все это нам не нужно, все это чужое и т.д. А Харибда — это полная мимикрия, когда они матерятся и ты материшься, они озорничают и ты тоже с ними, как бы из солидарности, конечно, но это плохая солидарность.

Значит, христианин должен быть другом язычника, но христианином. И должен сказать: я за тобой пойду всюду, но вот здесь, извини, я должен остановиться... Не обязательно в такой именно форме, но по существу это так.

И еще одно: так было задумано изначально. Ибо первые слова о человеке — когда Бог говорит: «нехорошо ему быть одному»; и когда Он создает ветхозаветную Церковь, Он призывает Авраама и тут же говорит, что из него произведет целый народ. То есть все время речь идет о народе Божием — не об отдельных избранниках Божиих, которые ходят среди толпы извергов, а о народе. Народе не в этническом смысле слова, а в особенном, духовном смысле. Потому что кроме этнических народов есть народ Божий, который охватывает десятки разных этносов. Православные, католики, плюс еще протестанты — все это народ Божий. В последнем номере «Науки и религии», к примеру, один автор пишет, что сейчас каждый четвертый человек на земле — католик. (Правда, я эти цифры не проверял.) Нас, православных, около 100 млн. человек. К дохалкидонским Восточным Церквам принадлежит тоже много людей, я думаю, что не менее 70 млн. Так что народ Божий — он большой, включающий в себя множество этносов. Но, в сущности говоря, народ Божий может быть даже тогда, когда он насчитывает единицы; когда существует один приход, он уже есть Церковь, в нем есть все: в нем есть Христос, Священное Писание и таинства, которые и есть присутствие Христа, — если рассматривать не административно, не регионально, не организационно, не институционно, а реально. И так говорили и отцы Церкви: каждая поместная церковь, даже каждое место, где совершается литургия, это уже есть Церковь во всей своей полноте, вот такая, как она есть. Как вам это пояснить? Если взять какой-то организм, то часть его, которая содержит весь набор хромосом, — уже своего рода организм в миниатюре, она содержит всю модель целиком и может воспроизвести этот организм.

Вот вкратце о том, как выглядели первохристиане, что делали люди, когда Церковь стала государственной, и как к первохристианской модели стали возвращаться и в России, и на Западе.
 
далее

содержание